О российской медицине
Глазами американской журналистки Эммы Стикголд
Я сижу в кабинете у врача-окулиста в одном из самых престижных медицинских учреждений Москвы. Мы с ней обсуждаем на моем родном языке разные темы, и, конечно, разговор быстро переходит на мужчин и косметику. Однако за долгие месяцы общения я узнала много нового из других областей жизни, в том числе, о российской системе здравоохранения, о которой до приезда в Россию я не знала практически ничего. В первую очередь мне бросилось в глаза то, насколько в моей родной стране и в России отличаются подходы к конфиденциальности информации о пациентах. Американцы очень трепетно относятся к тому, чтобы информация об их визитах к врачу оставалась конфиденциальной. Раньше люди вообще не афишировали наличие у себя серьезных заболеваний, опасаясь, что из-за этого к ним будут хуже относиться.
В США существует целая система, позволяющая обеспечить конфиденциальность данных о пациентах. Так, если моя мама попросит моего врача предоставить ей информацию о моем состоянии здоровья, ей будет отказано, при условии, что я совершеннолетняя.
Когда я работала журналистом в США, мне часто приходилось звонить в больницы, чтобы осведомиться о здоровье пациентов, чьи имена попали в сводки новостей. И единственно, что мне удавалось выудить из врачей, это то, что пациент, например, находится в "критическом" состоянии, из чего можно было сделать вывод, что этот человек находится на грани между жизнью и смертью.
То же самое можно сказать о психиатрическом лечении. Моя мачеха, по профессии психолог, не имеет права назвать мне имена своих пациентов. Если мы случайно встретим одного из них на улице, она должна будет притвориться, либо что это просто знакомый, либо что она вообще не знает этого человека.
Я заметила, что в России врачи гораздо свободнее говорят о своих пациентах и рассказывают о них такое, что в США у них были бы из-за этого большие проблемы. Например, как-то в больнице, где я навещала знакомого, врач познакомил меня с пациентом и тут же сообщил мне, что у этого человека ВИЧ, и еще много чего мне о нем рассказал. Для меня, как для журналиста, важно как можно больше узнавать о людях и об истории их жизни. Однако если бы мы поменялись ролями, я не уверена, что мне было бы приятно, если бы совершенно незнакомому человеку рассказали обо мне такие интимные вещи. Этот случай заставил меня осознать, насколько трепетно мы, американцы, относимся к конфиденциальности.
Конечно, в последнее время американцы стали проще относиться к своим медицинским проблемами. Теперь мы более открыто говорим о личной борьбе с раком, СПИДом и другими серьезными заболеваниями. Некоторые даже создают сайты в интернете, чтобы держать не только родных и близких, но и весь мир, в курсе своего поединка с болезнью. В то же время, недавно были приняты законы, ужесточающие доступ к историям болезни, и я не думаю, что в ближайшее время в этом плане что-то изменится.
Как-то в России мне пришлось стать свидетелем того, как одна семья ухаживала за раковым больным на неизлечимой стадии, и тут для меня тоже стала очевидной разница в подходах российских и американских врачей к профессиональной этике. Жена этого человека была не из России, и врач пытался уговорить ее не сообщать мужу, что ему осталось немного, так как рак уже захватил весь его организм. Однако эта женщина считала, что ее муж имеет право знать, что умирает. Возможно, он и так об этом догадывался и без официальных медицинских заключений. В общем, для меня это стало еще одной странной чертой российской медицины. Если бы я умирала, я бы, безусловно, хотела, чтобы мой супруг сообщил мне об этом, или даже, пусть эту новость сообщил мне сам врач, чтобы я смогла прожить свои последние дни как можно ярче. Я не уверена, что стоит скрывать от пациента информацию, которая, возможно, заставит его все бросить и улететь в Париж или на Таити, чтобы умереть там (несмотря на иссякающие силы).
Когда я переехала в Москву, я заключила пакт с моим организмом. Я обязалась кормить его здоровой едой, брать на пробежки вдоль Москва-реки и давать спать целых восемь часов в сутки, а организм в ответ обязался избавить меня от необходимости ходить в чужой стране к врачу.
Я пошла на такую сделку сама с собой, в том числе и потому, что врачам в России сильно недоплачивают, и мне пришлось бы в случае визита дать им полагающуюся взятку, а я еще не успела приобрести навыки, позволяющие сделать это достаточно легко и грациозно. Я просто не знаю, в какой момент и каким образом положено вручать врачу деньги. Наверное, со временем я овладела бы этим навыком, но, в любом случае, такой способ оплаты медицинских услуг представляется мне крайне неэффективным. В США уже десятилетия пытаются реформировать систему здравоохранения, и только сейчас у среднестатистических американцев появилась надежда на некоторые улучшения. В университете у меня был курс о системах здравоохранения в разных странах. И у меня сложилось такое впечатление, что мало кому удалось построить справедливую и эффективную систему. (Поскольку мои русские друзья всегда интересуются цифрами, спешу сообщить вам, что я плачу за медицинскую страховку примерно 300 долларов в месяц, но когда мне потребовалась операция, я заплатила только малую часть потраченных на нее 12 тысяч долларов.)
Все мои гипотезы о российской медицине я проверила на той самой знакомой, окулисте. Когда я высказала ей мои сомнения по поводу уровня подготовки врачей в России, она ответила, что много лет училась, а сейчас постоянно ездит на конференции по всему миру, чтобы быть в курсе всех прорывов в медицине. Американская и российская системы здравоохранения очень разные, но объединяет их одно – сложность и запутанность. Знакомая окулист открыла мне глаза на достоинства и недостатки системы, о которой я раньше ничего не знала. И, может быть, когда-нибудь я послушаю ее совета и потрачусь на однодневные контактные линзы, чтобы моим глазам стало легче дышать. Ни один "западный" врач такого мне до сих пор не посоветовал.
http://www.bbc.co.uk/blogs....42.html
)
А у нас народ привык хаять и искать виноватых, но сами ни ни, чистенькие и пушистенькие.