Одним из главных занятий российского просвещенного класса на протяжении последних 15 лет был спор о том, наступил ли уже «новый 1937-й». Одни указывали на нарастающую волну репрессий, захватывавшую все новые слои населения – олигархов, губернаторов, силовиков, пользователей соцсетей и городской средний класс, – другие резонно возражали, что массовые расстрелы пока не начались и правосудие сохраняет хотя бы видимость формальности. Однако силовое подавление протестных акций в Москве 27 июля и 3 августа с беспрецедентной показной жестокостью полиции и Росгвардии – десятки избитых, сломанные руки и ноги, разбитые головы, более 2 тысяч задержанных, заключение под стражу всех ключевых независимых кандидатов и фабрикация дела о «массовых беспорядках» – свидетельствует о переходе репрессивного режима в принципиально иное качество, где уже можно говорить о новом 1937-м не в метафорическом, а в самом прямом, технологическом смысле.

Наказание невиновных

Суть сталинского Большого террора 1937–1938 годов, как в свое время заметил философ Михаил Рыклин в книге «Террорологики», даже не в его масштабах, а в его абсолютной, космической сущности: он приходит ниоткуда, как неодолимая внешняя сила, как Рок в греческой трагедии, и может быть направлен против любого, независимо от его/ее виновности. Красный террор времен революции, гражданской войны и 1920-х был страшен, но отчасти референтен, ему можно было найти хоть какие-то основания (но не оправдания) – убивали участников белого движения, монархистов, священников, «реакционные классы» (буржуазию и помещиков), зачищали нелояльные территории (Антоновское восстание) и т.д. Погибало множество непричастных людей, но в целом террор оправдывался «революционной необходимостью». Однако пришедший ему на смену Большой террор уже не требовал логики, субъекта, обоснований: он возникал сам собой из логики советского дискурса.

В советском анекдоте охранник ГУЛАГа спрашивает у зэка, за что тот сидит. «Ни за что, – отвечает зэк. – Врешь, сволочь, ни за что у нас 10 лет дают, а у тебя 15». В этом «ни за что» – смысл Большого террора, вернее, его отсутствие: это террор ради террора, чистое производство насилия, страха и запуганного, парализованного коллективного тела. Самый смысл террора, как его формулировали теоретики революционного терроризма в России второй половины XIX века, заключается в запугивании власти и населения через систематические убийства государственных чиновников, его характеристиками были непрерывность, тотальность и во многом случайность применения насилия, от которого страдали невиновные. В XX и XXI веке элемент убийства невиновных гражданских лиц стал еще более важен, от террора большевиков и «красных кхмеров» до исламского терроризма. Насилие должно быть анонимно, случайно и безадресно, может пасть на голову любого – и именно тогда, когда оно прилетает «ни за что», оно достигает максимального эффекта.

Я наблюдал это собственными глазами на акции 3 августа: вместе с небольшой группой людей мы шли по тротуару Страстного бульвара в направлении Петровских ворот (сам бульвар был наглухо перекрыт заграждениями и цепями полиции, а памятник Высоцкому был окружен плотным кольцом бойцов Росгвардии). Посреди узкого тротуара, широко расставив ноги, стояли три «космонавта», фильтруя поток людей и выхватывая поочередно то одного, то другого. Подойдя ближе, я поймал на себе этот цепкий, изучающий взгляд из-под плексигласового забрала – видимо, в тот момент я, по библейскому выражению, «был взвешен и найден слишком легким» (или стоящий неподалеку сотрудник Центра «Э» не подал команду росгвардейцу в ухо) – и прошел мимо, а вот шедшему следом за мной молодому человеку не повезло: его моментально схватили за руки, и через пару секунд он, полусогнутый, с заломанными за спину руками, уже семенил к автозаку. Показательная случайность задержаний и избиений, как и их избыточная жестокость, зафиксирована во множестве видео с протестной акции: вот на Пушкинской площади колонны росгвардейцев в полной амуниции, положив друг другу руки на плечи, словно солдаты в римской манипуле или имперские штурмовики из «Звездных войн», маршируют кругами среди стоящих групп людей, выцеливая очередную жертву, и вдруг бросаются на ничем не выделяющегося человека, моментально скручивают его и бегом тащат к автобусу при полном оцепенении окружающих. Так в фильмах о дикой природе на канале «Дискавери» львы выхватывают из стада брыкающуюся антилопу, а ее сородичи, нисколько не смущаясь, продолжают щипать траву.

Но помимо уличного есть и террор юридический: это ⁠«московское дело» (его еще называют «вторым болотным») – дело о массовых ⁠беспорядках и применении насилия к представителям власти, возбужденное Следственным ⁠комитетом после митинга 27 июля, по которому пока ⁠арестовано ⁠9 человек и один объявлен ⁠в розыск; готовятся и новые аресты – над делом работает бригада из почти сотни следователей. Из мирной акции протеста силовики раздувают едва ли не антиконституционный заговор с целью свержения власти в стране – за вымышленные «массовые беспорядки» подозреваемым грозят сроки от 8 до 15 лет. Одновременно в массовом порядке рассматриваются дела более чем 2 тысяч задержанных на акциях 27 июля и 3 августа: по свидетельствам из судов, на каждое дело тратится по 5–10 минут, судьи отказываются слушать показания обвиняемых и их свидетелей и штампуют под копирку приговоры, возник даже термин «конвейерное правосудие» – все это опять-таки напоминает скорострельные приговоры сталинских «троек». В арсенале следователей – ночные обыски и предрассветные аресты, запугивание родственников. Супружескую пару Проказовых, которые участвовали в акции протеста 27 июля со своим годовалым ребенком, прокуратура хочет лишить родительских прав.

Коллективное тело террора

Другая черта, роднящая действия силовиков со сталинскими репрессиями – анонимность и коллективность террора, он осуществляется от имени коллективного тела, экстатической массы, требующей «расстрелять, как бешеных собак». Аналогом советских митингов на предприятиях и коллективных писем в «Правду» стала пропагандистская кампания в российских СМИ, в которой участники акций 27 июля и 3 августа приравнивались к предателям, проводилась мысль о том, что на Западе подобные акции разгоняются полицией еще жестче, и формулировался запрос на жестокий разгон акций. А ВЦИОМ накануне митинга опубликовал данные манипулятивного проса об оценке гражданами действий полиции при разгоне митингов, в главном вопросе которого «законность» действий полиции шла в комплекте с «жесткостью», так что в итоге вышло, что «жесткие действия властей в ситуации несанкционированного митинга получили поддержку 61% москвичей и 69% россиян».

Как и в прежние времена, ситуация подается таким образом, что коллективное тело нации требует от полиции жестокости.

С другой стороны, это террор анонимный: характерны усилия полиции и Росгвардии по сокрытию лиц и имен сотрудников, участвующих в разгоне митингов – маски, балаклавы, пищевая пленка на забралах шлемов (предположительно, она искажает вид лица на фото), отсутствие жетонов и номеров; при этом Росгвардия в принципе выведена из-под действия закона о полиции и может действовать анонимно, бесконтрольно и безнаказанно. Точно так же анонимно происходят избиения и пытки в российских тюрьмах – жертву кладут лицом на пол, или завязывают глаза повязкой, или надевают на голову пакет, так что личности истязателей часто остаются неизвестны.

Именно безответность – юридическая основа современного полицейского террора в России. После Болотной нормативная база и судебная практика были адаптированы таким образом, что любая попытка сопротивления избиению, самозащиты или защиты близкого человека, слово или жест в сторону полиции будут незамедлительно интерпретированы как «насилие в отношении представителя власти» (статья 318, срок до 10 лет), так что избиваемый обязан молчать, не защищаться и не оказывать сопротивления. Но часто и это не помогает: как показывает практика в судах, именно те, кого избивали жестче и дольше других, оказываются фигурантами дел по 318-й – за чрезвычайной жестокостью полиции следует и чрезвычайное наказание потерпевшего, которое постфактум легитимизирует насилие в его адрес. Анонимность репрессий, безнаказанность насильника и безответность жертвы – три составляющих российского террора.

Эстетика тоталитарных сред

И наконец, третье сходство со сталинскими репрессиями – чисто стилистическое. Террор происходит на улицах «Новой Москвы» (пользуясь названием фильма Александра Медведкина 1938 года) – вылизанного, зачищенного, реконструированного, облицованного гранитом города. Как Большой террор разворачивался в декорациях сталинского плана реконструкции Москвы (Генплан 1935 года), так и нынешний пришел в столицу, преображенную благоустройством. Соцсети полны фотографий стройных шеренг ОМОНа у Театра Оперетты на Большой Дмитровке, украшенной светодиодным «дождем», в излюбленном месте инстаграм-селфи, или колонн Росгардии в Камергерском, шагающих навстречу изумленной бронзовой фигуре Чехова; «космонавты» образуют живописные группы вокруг гранитных скамей и цветочниц, тащат демонстрантов по безупречной, трижды переложенной плитке, сбивают с байка и жестоко избивают проезжающего мимо велосипедиста, символ той самой хипстерской урбанизации по Собянину. И тут неожиданно выясняется, что эти гранитные пешеходные зоны словно созданы для тоталитарной антиутопии в исполнении Росгвардии: на широких тротуарах есть где запарковать автозаки и развернуться фалангам штурмовиков. К примеру, в узких улочках старого европейского города им было бы тесно – неслучайно барон Осман снес лабиринты «чрева Парижа» после полувека революций и прорубил на их месте широкие бульвары, где негде построить баррикаду, но есть где развернуться регулярным войскам и артиллерии. И точно так же реконструированный центр Москвы оказался прекрасным плацдармом для маневров силовых подразделений, для учений на живых, безоружных и беззащитных людях.

Поздним вечером, когда уже закончились задержания, я проехал на машине по Бульварному кольцу. Несмотря на субботу, оно было зачищено от горожан, привычной летней суеты, кафе и открытых веранд: людей в городе не было. На всем протяжении кольца, среди городских стендов, парковок ситибайков и аляповато подсвеченных деревьев блестели только каски и щиты тысяч бойцов Росгвардии, словно центр моего города оккупировали инопланетные существа, членистоногие муравьи-мутанты – и страшно было, и захватывало дух от этого постапокалиптического зрелища. И еще я вспомнил, что уже где-то видел подобное: Минск, 2017-й, День Воли, когда традиционно собираются на шествие оппозиционеры вспомнить обретение Беларусью независимости в 1918 году. Но в 2017-м оппозиционные шествия были окончательно задавлены и запрещены, и пустой город с его широченными проспектами и помпезными сталинскими фасадами был отдан во власть милиции – тысячи бойцов стояли на улицах, перекрестках, выездах из дворов, и помимо них в центре не было ни единой живой души. Еще можно вспомнить проспекты, небоскребы и лозунги полупустого Пхеньяна – еще одного города, создавшего совершенную тоталитарную среду, гезамткунстверк в стиле чучхэ. Так фантазии урбанистов разбиваются о гранитный фундамент тоталитаризма, так театр городской жизни, о котором мечтали визионеры «Стрелки», превращается в имперский марш из «Звездных войн», в факельное шествие из «Триумфа воли» Лени Рифеншталь.

Семиотика террора была крайне важна в эти дни. Не случайно дизайнеры шили агрессивно-черные униформы бойцов полиции и Росгвардии, вызывающие в памяти самые одиозные ассоциации из ХХ века – и как они радикально отличаются от мышино-серых, неприметных мундиров советской милиции и даже постсоветского ОМОНа. Не случайно концерн «Калашников» год за годом представлял на выставках средства разгона манифестующих, от бронированных щитов для выдавливания толпы до комичного трехметрового робокопа «Игорек», КАМАЗ представлял на автосалонах модифицированные автозаки, а Росгвардия отчитывалась о закупках десятков тысяч новых дубинок, электрошокеров и звуковых средств подавления толпы. Все это великолепие, конечно, имеет функцию устрашения обывателя и отпугивания граждан от самой идеи митинговать, но сейчас этот арсенал начал частично разворачиваться против людей: машина символического террора на глазах превращается в террор полицейский.

«Черные лебеди» августа

И снова август в России становится месяцем политических потрясений. Ничего не предвещавшая скучная кампания по выборам в декоративную Мосгордуму, которая пять лет назад, на фоне крымской эйфории, прошла и вовсе незамеченной, стала «черным лебедем», триггером политического обвала, спирали конфронтации с пока еще непредсказуемыми последствиями. Мы проснулись в новой стране, где правящая силовая корпорация начала открыто применять методы политического террора, на первый взгляд не имея на то какого-либо рационального основания – не может же, в самом деле, считаться таковым борьба за 5–7 мандатов в декоративном городском парламенте.

Можно долго спорить о том, как это произошло: был ли это заранее спланированный маневр Кремля или спонтанный перехват инициативы силовиками, измученными скандалами о найденных миллиардах; или это раньше срока «закоротил» сценарий-2024: зачистка политического поля для гладкого транзита власти по окончании четвертого срока Путина. Можно оставить эти рассуждения политологам – я же только констатирую, что это закономерный этап эволюции российской репрессивной машины, которая развивается у нас не по политическим, а по биологическим, кормовым законам, и рано или поздно должна была подойти к этому рубежу: производство террора не ради политических целей, а ради него самого – мы получили замкнутый цикл производства насилия, который выбрасывает в контейнер для отходов избитые человеческие тела и сломанные судьбы.

Политика была упразднена в России еще в нулевых, лукавые менеджеры и теоретики суверенной демократии заменили ее технологией, администрированием и бюрократией, системой «приводных ремней». В 2010-х, после Болотной и Крыма, технология уступила место идеологии, вместо политики возник архаичный, биологический контур «судьбы», «крови и почвы». И вот теперь, на входе в третье десятилетие путинского правления, по мере того как крымское шампанское выдохлось и почва «русского мира» иссохла, политику решили подменить террором. Именно такой вывод можно сделать из короткой и бурной истории московских выборов-2019: легитимность власти теперь обеспечивают не привычные технологии политического менеджмента, не симулякры демократии и выборов, и уж тем более не дутые идеи – а дубинки ОМОНа и Росгвардии, которые вполне можно приравнять к казачьим нагайкам 1905-го. Возможно, это эксперимент по развертыванию политического террора, который с опережением применили в Москве (до сих пор только Чечня была – и остается – лабораторией репрессивных технологий в России) и который, в случае успеха, может быть распространен на всю страну в преддверии 2024-го. Так ли это – увидим по ходу пьесы. Российский август только начался.

Сергей Медведев
Историк, журналист